Николай Томан - В созвездии трапеции [сборник]

Чем больше размышляет она об этом, тем больше склоняется к необходимости сходить самой к Урусову. И не в его научно-исследовательский институт, а домой.

— О, это очень хорошо, что вы зашли ко мне, дорогая Евгения Антоновна! — радушно восклицает Олег Сергеевич Урусов, помогая Холмской снять макинтош. — Я и сам собирался к вам сегодня.

Это тревожит Евгению Антоновну еще больше, но Олег Сергеевич, не давая ей произнести ни слова, торопливо продолжает:

— Надеюсь, вы не разрешаете Михаилу слушать радио и не приносите ему иностранных газет? Я, конечно, шучу, но это невеселая шутка. Знаете, что они передают и пишут? Они намекают, что Михаил может оказаться… виновником происшедшей в Цюрихе катастрофы. То есть, проще говоря, чуть ли не диверсантом! Человеком, взорвавшим Международный центр ядерных исследований. И не стоит большого труда догадаться, с какой целью. Затем, конечно, чтобы уничтожить находившихся там ученых и овладеть результатами их экспериментов…

— Но ведь это чудовищно!

— Да, чудовищно! Об этом пишут, правда, пока лишь в самых реакционных газетах Америки и Западной Европы, и не прямо, конечно, но так, чтобы легко было прочесть это между строк. А началось все из-за того, что один крупный ученый в интервью, данном им корреспонденту «Нью-Йорк тайме», высказал мысль, будто эксперимент, ставившийся на цюрихском ускорителе, мог иметь военное значение.

— Но ведь все же знали…

— Да, все знали, что ведут исследования дискретных свойств пространства, но официально ничего не было объявлено. И не могло быть объявлено… Никто вообще не знал, что у них может получиться. Это был первый опыт подобного рода в ядерной физике. Новый ускоритель, построенный в Швейцарии на международные средства, давал ведь возможность получать частицы с энергией, близкой к энергии космических лучей, движущихся с релятивистскими скоростями. А знаете, что это такое? Брукхейвенский ускоритель в Америке рассчитан на энергию в тридцать миллиардов электрон-вольт, наш серпуховский — на семьдесят, а совместными усилиями физиков Европы и Америки удалось довести энергию частиц до нескольких тысяч миллиардов электрон-вольт! Представляете, что это такое?

Хотя смысл эксперимента, поставленного на цюрихском ускорителе, Евгении Антоновне все еще непонятен, она не решается расспрашивать Олега Сергеевича. Он слишком взволнован и возмущен вымыслом буржуазной прессы. Ей, правда, объяснял идею задуманного эксперимента сам Михаил Николаевич перед поездкой в Цюрих, но она не очень представляла себе тогда всю его сложность. А потом, когда произошла эта катастрофа, когда жизнь Михаила висела на волоске, вообще было не до этого…

— А сложность создавшейся ситуации, — продолжает Урусов, — состоит в том, что мы ничего пока не знаем, что они там открыли… Да и открыли ли вообще что-нибудь? Неизвестна нам и причина катастрофы. Несомненно пока только одно: они проникли в такие глубины материи, в которых обнаружились принципиально новые ее свойства. Очевидно, уже на квантовом уровне пространства-времени. А это — область сплошных, и притом очень смутных, догадок. Мы ведь даже об исследованном уже участке микромира не все еще знаем достоверно, а там… Ну, в общем, вы сами понимаете, какой это простор для необузданной фантазии буржуазной прессы. Подогревается это еще и тем обстоятельством, что доступ журналистов в Международный центр ядерных исследований в Цюрихе был запрещен.

— А почему?

— Там собрались серьезные ученые Европы и Америки, и они опасались преждевременных сенсаций.

— Но ведь что-то все-таки об этом писали…

— Да, но не ученые, а все те же журналисты. Их прогнозы уже тогда разжигали страсти, накаляли атмосферу. Обстановка теперь такова: в Международном научно-исследовательском центре сделано крупное, видимо, фундаментального значения открытие. Все, причастные к этому открытию, трагически погибли. Буквально чудом уцелел только один ученый. И этот ученый — советский гражданин. Понимаете, какие мысли порождает все это у склонной к подозрительности западноевропейской и американской публики? В такой обстановке она готова поверить любым домыслам безответственной буржуазной прессы. Многие ли из них верят теперь, что профессор Холмский находился тогда в состоянии клинической смерти? А главное, что память его все еще не восстановлена?

— Да, я представляю себе, как все это сложно, Олег Сергеевич… Но что же делать?

— Нужно всеми средствами возможно скорее вернуть Михаилу память.

— Вы же знаете, мы с доктором Гринбергом предпринимаем все, что только в наших силах. Ну, а если все-таки…

— Не удастся?

— Нет, не это… Если он не сможет рассказать, что там произошло?

— Нужно быть готовыми и к этому.

— А как же тогда?

— Тогда будет проще. Самое сложное все-таки сейчас. Они ведь могут подумать, а некоторые и думают уже, что мы что-то от них скрываем. Что советский профессор Холмский симулирует потерю памяти…

— Но ведь его возвращали к жизни швейцарские врачи. Неужели они и им не верят? Я не говорю об обывателях, но ученые, интеллигенция?

— Есть и среди них такие, которые видят во всем «происки Москвы». Особенно те, которые связаны с военными ведомствами. Их не может не беспокоить то обстоятельство, что о каких-то, видимо, качественно новых явлениях природы нам станет известно раньше, чем им. Ну, в общем, Евгения Антоновна, голубушка, вы уж постарайтесь…

— Да что вы меня так просите, Олег Сергеевич? — невольно улыбается Холмская. — Я и так сделаю все, что смогу. Он ведь муж мой…

— Ну, простите вы меня, пожалуйста! Для меня он тоже не только коллега по профессии, но и старый друг. А сейчас очень уж многое зависит от окончательного его выздоровления. Только-только начали ведь налаживаться более серьезные, чем прежде, международные наши контакты в области науки. Контакты, от которых будет зависеть судьба не только человечества, но, может быть, и самой планеты… Хотелось бы поэтому, чтобы ни малейшей тени недоверия не могло возникнуть между учеными.

— Можете не сомневаться, Олег Сергеевич, я…

— А я и не сомневаюсь, дорогая вы моя Евгения Антоновна! — сердечно пожимает ей руку академик Урусов. — Но я хотел бы, чтобы вы отважились и на благоразумный риск. Не ждали бы естественного процесса восстановления памяти Михаила, а подстегнули бы ее чем-нибудь, помогли бы ей «растормозиться».

— А вы знаете, — почти шепотом произносит Евгения Антоновна, — похоже, что память Михаила сама собой начинает «растормаживаться»… До прихода к вам я еще не была в этом уверена, но теперь почти не сомневаюсь, что в мое отсутствие он слушает передачи английского радио. И после того, что вы сообщили мне об этих передачах, понимаю, почему он скрывает это от меня.